СОЗИДАНИЕ ХРАМА

     Стихи Зинаиды Миркиной – это духовная поэзия  в полном смысле этого слова, и наверное потому не всегда и не всеми они воспринимаются как поэзия. Но были они замечены Борисом Чичибабиным, сказавшим ей:

       Не Вы ли нам открыли свет глубин,

       Что есть во всех, но лишь не многим ведом,

       И озарили тем блаженным светом

       Искус и мрак безжизненных годин?

Вслушаемся, вглядимся и мы.

Вот четверостишие, которое уместно прозвучало бы как молитва над телом усопшего:

         Да, каждый человек незаменим.

         Но он уходит, Господи, уходит…

         И пустота, оставленная им,

         Есть место Бога в дрогнувшей природе.

Смерть человека – это не естественный акт в природном круговороте веществ, но священный акт возвращения к Богу: Бог сам занимает оставленное умершим место. Природа содрогается не от могучих катаклизмов, но от исчезновения в ней одного живого существа, от нарушения естественного хода событий, в который внезапно вмешался Бог. Эти слова - <<дрогнувшая природа>> - дорого стоят.

        Любая поэзия – это особый мир. Но не так часто и не всякому поэту удается выразить сущность открывающегося ему мира в поэтической формуле:    

      

           И предстает моим газам

           Великий Мир – вселенский храм,

           Открытый всем вселенский дом,

           И я – одна песчинка в нем.

           Ничто. Ничтожнее сего.

           Но я могу вместить Его.

      Стихи Зинаиды Миркиной – устроительство храма. Читателю предлагается не катарсис в результате эстетического сопереживания, но соучастие  делании, которое превращает мир в храм Божий.

        У всякого настоящего поэта можно найти стихи  поэзии, ибо это стихи о самом главном деле жизни. Таких стихов  у  Миркиной совсем немного, но тем более они заслуживают цитирования:

                   

 Поэзия – не гордый взлет,

а лишь неловкое старанье,

всегда неточный перевод

того бездонного молчанья.

             

         Доминанта в этом понимании поэзии - отказ от самости, от гордыни независимости творчества – последнего соблазна поэта. Однако этот отказ парадоксально совмещается с абсолютной свободой выбора, ибо «молчание» не диктует поэту, что и как выбирать. В молчание нужно вслушиваться изо всех сил: «Что это окутывает душу, тайное пророчит торжество? Мы отговорили. Надо слушать. Замолчать и слушать… Но кого?» Сами рифмы здесь приглушены,  и в них тоже надо внимательно вслушиваться. И далее, уже в другом стихотворении, звучит молитва-просьба: «…Луч последний лег на сосну. Отпусти меня в тишину… И, не зримая никому, все любимое обниму.» Тишина здесь важна не сама по себе, но как некое условие, приуготовляющее человека к единению с самым высшим: «Такая полнота покоя, Такое равновесье сил… И тишина была такую, Что голос Бога доходил Сквозь опрозраченные скалы, Сквозь распахнувшийся простор – и Сердцу Истина предстала Как глазу очертанье гор». Молчание здесь – особое духовное состояние, когда, «минуя мысль, минуя разум, от сердца к сердцу весть идет… И появляется свобода, с которой всякий труд – не труд, с которой шествуют по водам и на распятие идут… И если есть еще тревога, она о том, как бы во сне и в мыслях не обидеть Бога, предавшегося в руки мне».

      В стихах Зинаиды Миркиной нет никакого психологического «мусора», который так любезен романтикам и модернистам. В них нет болезненной тоски по недодаденному счастью, недоразделенной любви или недостижимой социальной справедливости. Природное – это только вместилище духовного и, одновременно, образ или даже икона Бога:

                 И в каждой почке Бог таится.

                 А где-то в ветках у ручья

                 Кричит неведомая птица

                 О тайной связи бытия.

      Конкретные связи людей  и событий становятся неинтересными в присутствии «тайной связи бытия». Так формируется программа уже не поэзии, а жизни: «Жить в неведомом месте С лебедой у крыльца, Отрешась от известий И включившись в сердца. Укрепить сквозь пустоты С каждым тайную связь, Отрешась от заботы И в молитву включась». Мир предстает не бытом, хотя бы и романтизированным, и не трагедией, но храмом, который созидается здесь и сейчас. Тем самым и природа предстает не как отражение или символ человеческих страстей, но как место богоявления, как указание на пребывание бога в этом мире: «И никаких чудес и никаких видений, Лишь тишина небес и моря разворот. Но длинные, как жизнь, недвижимые тени, Как тонкие персты, указывают: вот!»

      Природа оказывается не только творением Бога, но и Его инструментом для воздействия на людей.

     Преодоление языческих верований – идолопоклонства перед природой – привело к известному крену в сторону спиритуализма, отождествившего природное с греховным.  Понадобились духовные прозрения Св. Франциска Ассизского и интеллектуальные усилия Св. Фомы Аквината, чтобы утвердить в христианстве значимость всей сферы природного как божьего дара, а не источника греховных соблазнов. В стихах Зинаиды Миркиной природа выступает как субстанция, через которую на человека воздействуют Божественные энергии. (Эта категория из богословия Св. Григория Паламы мне представляется здесь в высшей степени уместной, ибо Бог не является человеку в Природе, но божественная энергия может воздействовать на нас через природные объекты, оказывающиеся в этом случае символами Бога.)

       В стихах Миркиной в качестве важной семантической единицы ее поэтического мира естественно выделяется лексическое сочетание «свет зари». Этот свет то прижимается к холму, то, одинокий и медленный, «натекает в душу». Вот это как бы распластывание света очень значимо, как символ скрывшей Бога мглы.

        Однако поиски устойчивой семантической структуры, хотя и помогают что-то увидеть в этих стихах, вряд ли приведут к открытию механизма, объясняющего секрет поэзии Миркиной.

        Если и пытаться обозначить секрет этой поэзии, то он в одном – молитвенном даре, преображающем весь житейский и поэтический опыты, не заботящемся о выборе средств самовыражения.

       Стихи Миркиной не носят четкого следа конфессиональной принадлежности – они, скорее, общехристианские. Но ведь и духовная поэзия Евангелия принадлежиит всем, исповедующим Христа, а псалмы – это общее достояние христиан и адептов иудаизма. Может быть, наиболее прямо исповедание веры автора выражено в этих  вот строках:

                  Царство Его

                  Не от мира сего.

                  Сила Его

                  Не от мира сего.

                  Здесь – Ему воздух скупо отпущен.

                  Нет, не всесильный, не всемогущий.

                  Здесь – задыханья едкая гарь.

                  Здесь – Он не царь. 

        Во главу угла здесь поставлены слова Иисуса: «Царство мое не от мира сего» (Иоанн 18; 36), усиленные вплоть до полного отрицания посюсторонней власти Христа. В этом можно увидеть духовную перекличку с Н. А. Бердяевым, писавшим, что Бог не управляет миром, а проявляется в нем. Духовная поэзия – это один из путей открытия своей связи с Богом. Судить ее можно лишь исходя из того, в какой мере она помогает читателю осуществлять эту связь. Каждый служит Богу соответственно особенностям своего дара. Поэт – не проповедник, не пастырь и не богослов, от него мы не ждем точных богословских суждений и руководства паствой.

        В духовной поэзии главное – точность метафизического видения, которому подчинены все традиционные поэтические средства.

        В нашей литературе этот жанр не то чтобы совсем не существовал, но не замечался критикой по вполне понятным причинам. Сегодня о нем можно и нужно говорить вслух. Поэзия Зинаиды Миркиной дает все основания, что бы этот разговор начать и обозначить встающие при этом проблемы. Первая из них – соотношение духовной поэзии и поэзии как таковой. Права ли Марина Цветаева в том, что чистая поэзия несовместима с духовной? У Зинаиды Миркиной духовная поэзия четко преобладает над чисто поэтическим творчеством, но разве это идет в ущерб последнему?

         Вполне естественно, что преодоление страстей и общее очищение, связанное с молитвотворчеством, есть существенное изменение состояния сознания, после которого трудновато вернуться в мир стратстной поэзии, к эстетизации неподлинной красоты, которая не связана ни с истиной, ни с добром. Однако дугое утверждение цветаевой – о том, что духовная поэзия неминуемо не удовлетворяет требованиям поэтического астерства или поэзии как чистого искусства, не согласуется с тем, что обнаруживает феномен духовной поэзии Миркиной: ее внимательное прочтение говорит о том, что эстетические критерии в ней не нарушаются, что автор свободно владеет формой классического русского стиха, тончайшей звукописью, что мы имеем здесь дело с подлинной русской поэзией.

    Ю. Шрейдер. Из статьи  «Свет глубин». (Журнал «Литературное обозрение», № 11, 1990 г.)